ДѢДУШКА ПОЛИКАРПЪ.
Разсказъ.
Пріѣхавши на Валковскую станцію, вышелъ я изъ тарантаса, велѣлъ закладывать лошадей, а самъ пошелъ пѣшкомъ впередъ по дорогѣ. За околицей, у вѣтряной мельницы, сидѣлъ старикъ на завалинкѣ. На солнышкѣ лапотки плелъ. Я подошелъ къ нему, завелъ разговоръ. То былъ крестьянинъ деревни Валковъ, отецъ стараго мельника, всѣ его звали "дѣдушкой Поликарпомъ".
Сколько ему лѣтъ — никто не зналъ, и самъ онъ не помнилъ. Одно только сказывалъ, что несъ тягло еще въ ту пору, какъ "царица Катерина землю держала". Крѣпко жаловался старина на нынѣшни времена, звалъ ихъ "останными", потому-де, что восьмая тысяча лѣтъ въ доходѣ и антихристь во Египетской странѣ народился. Слово за слово, разговорились мы съ дѣдушкой.
— Что, — спросилъ я его: — много-ль помолу на мельницѣ-то?
— Какой помолъ, родименькiй! Какой помолъ! Наши мѣста безхлѣбныя. У насъ, кормилецъ, по всей волости хлѣбъ-отъ плохо родится. Каковъ ни будь урожай, долѣ Святой своего хлѣба не хватитъ; иной годъ съ Тямоѳея-полузимника1 на базарѣ покупаемъ.
— Земли-то у васъ, кажется, довольно.
— Эхъ, родименькій, какая земля по нашимъ мѣстамъ! Много ея, да пути-то нѣтъ. И велико поле, да не родимо. Погляди, какова землица-то: — лѣсъ да песокъ, болота да мочажины... Какой у насъ хлѣбъ?.. Земля же холодная: овсы иной годъ уродятся, ну и льны тоже, а рожь завсегда плоха бываетъ. А ежели насчетъ пшеницы аль проса, такъ этихъ хлѣбовъ насъ и въ заведенiи нѣтъ, сѣмена погубить, ежель посѣять. Гречей тоже мало займуются, для того, что каждый годъ морозами ее, сердечную, бьетъ. Такія ужъ наши мѣста!
— А въ старину какъ бывало?
— Какъ можно въ старину! Въ старину все лучше было, на что ни взглянешь, все лучше было. И люди были здоровѣе, хворыхъ да тщедушныхъ, кажись, и вовсе не бывало въ стары-то годы. И все было дешево, и народъ-оть былъ проще, родимый ты мой. А урожаи въ стары годы и по нашимъ мѣстамъ бывали хорошіе. Всѣ благодарили Создателя. У мужичка, бывало, года по два да по три немолоченный хлѣбъ въ одоньяхъ стоитъ... А въ нынѣшни останны времена не то... Объѣзжай ты, родимый, всѣ наши мѣста: и Заузолье, и Ячменскую волость, и Лыковщину, и Жары, нигдѣ ты единаго одонья не увидишь, чтобы про запасъ заготовленъ былъ. Въ стары-то годы, родименькій, "кулижки" жгли, на нихъ рожь-то, бывало, самъ-восемь да самъ-десятъ. А въ нонѣшни года кулижекъ жечь не велятъ — лѣсные завелись, полѣсовные. Отъ этихъ отъ самыхъ лѣсныхъ кулижка теперь въ такую цѣну станетъ, что палить ее ужь и не изъ чего... А бывало, въ старину-то, въ лѣтнюю пору, передъ Ильинымъ днемъ, куда ни поглядишь — тамъ изъ лѣсу дымокъ, въ другомъ мѣстѣ, въ третъемъ... Иной разъ мѣстахъ въ десяти разомъ горитъ... А нынче не велятъ, запретъ положонъ.
— Что-жъ это за кулиги такія, дѣдушка, для чего онѣ?
— А видишь ли, родной... Пойдетъ, бывало, мужикъ въ лѣсъ, свалитъ ельнику, сколько ему надо, да, сваливши деревья, корни-то выроетъ, а потомъ все и спалитъ. А чтобъ землю-то получше разрыхлить, по веснѣ-то на огнищѣ рѣпы насѣють. А къ третьему Спасу3 хлѣбцемъ засѣетъ. Землица-то Божья безо всякаго удобренья такой урожай дастъ, что Господа благодарить... Самъ-восемь, самъ-десятъ урожай-отъ бывалъ. А теперь не то, — съ глубокимъ вздохомъ прибавилъ дѣдушка: — теперь не велятъ кулижекъ палить.
— Да нельзя же, дѣдушка, волю надъ лѣсомъ дать. Пожжешь его безъ толку, такъ послѣ не то что на отопку, на лучину ничего не останется.
— Вѣстимо, родименькій. Извѣстно дѣло, мужику нельзя въ лѣсу воли дать... Какъ можно! всякое запрещеніе для порядковъ дѣлается. Только земля-то у насъ ужъ больно скудна, безъ навоженья ничего не родитъ. Такія ужъ наши мѣста!
Сѣмена надо сгубить, коль хорошенько не унавозишь полосу. А на кулижкахъ~то и безъ навозу хлѣбецъ родился. Такъ-то оно и хорошо было.
— Что-жъ вы получше не навозите землю-то? Навозьте ее больше.
— Вѣстимо такъ, родимый, землю по нашимъ мѣстамъ какъ можно больше надо навозить. Какого хлѣба съ нея безъ навозу взять? Безъ навозу никакъ нельзя... Только скотинка-то у насъ больно плохонька. Вотъ что, кормилецъ!.. Ужъ куда съ нашими коровенками землю удобрять какъ слѣдуетъ!.. Никакъ невозможно... Посмотри-ка ты, какая по нашимъ мѣстамъ скотина? Сама лядащая, именно, какъ пословица молвится: "коровенка меньше котенка". Слава только одна, что скотина. Вонъ на Горахъ4 скотина хорошая, крупная: кажда корова барыней смотритъ, оттого тамъ и хлѣбъ родится хорошъ. А у насъ что? Мѣста ужъ такія у насъ.
— Такъ заведите хорошую скотину.
— Извѣстно дѣло, родименькій, что отъ хорошей скотины больше навозу... Это такъ, это ты истинну правду молвилъ… А намъ безъ удобренья никакъ невозможно... Вотъ начальники-то наши, дай имъ Богъ многолѣтно здравствовать, хермы5 тоже у насъ завели и скота хорошаго пригнали на нихъ... Такой славный скотъ, что любо-дорого посмотрѣть. И мужичкамъ было-хотѣли давать на племя такую скотину, строгостью даже приказывали разбирать ее по дворамъ безданно-безпошлинно... Дай Богъ имъ здоровья, господамъ начальникамъ... Ужъ такое они объ насъ глупыхъ попеченіе принимаютъ, что сказать нельзя. И не стоимъ мы такихъ милостей. Право слово, не стоимъ.
— Нарасхватъ, чай, разобрали жалованныхъ-то коровъ?
— Какъ возможно, родимый? Намъ ли таку скотину держать?.. Нѣтъ, нечего Бога гнѣвить, помиловало начальство: ни единой коровки не дали... Всей волостью поклонились тогда мужички управляющему, по чемъ тамъ съ души пришлось, поблагодарствовали... Далъ Господь — откупились. Помиловали начальники, дай Богъ имъ, нашимъ добродѣямъ, здоровья — не роздали коровушекъ. Прописали, гдѣ слѣдуетъ: "желающихъ не оказалось".
— Какъ же такъ, дѣдушка? Даромъ такое добро вамъ давали, а вы не брали? Что-жъ это значитъ?
— Ато значитъ, родимый, что ужъ такія у насъ мѣста… Мѣсто мѣсту вѣдь рознь. Начальники-то наши, извѣстно дѣло каждому человѣку добра хотятъ, одначе ихне добро въ иномъ мѣстѣ впрямь добромъ выйдеть, только надобно будетъ Бога вѣчно молить за него, а въ иномъ, можетъ, и неподалеку гдѣ-нибудь, оть того добра мужикъ-отъ волкомъ взвоетъ... Земля-то наша святорусская больно ужъ велика стала, кормилецъ; съ одного-то мѣста ее не обозришь... Вотъ, примѣрно сказать про казенну скотину мы съ тобой калякали: по здѣшнимъ мѣстами наши лядащiя коровенки невпримѣръ способнѣй крупнаго скота. А какихъ-нибудь за тридцать верстъ, хоть у нагорныхъ, крупна скотина — истинно безцѣнное сокровище. У насъ вѣдь по всѣмъ нашимъ мѣстамъ поемныхъ луговъ вовсе нѣть, и пожней-то, сѣнныхъ-то, значитъ, покосовъ маловато. По плантамъ и много, да въ наличіи не предвидится... Да и что за покосы? Бѣлоусъ, да осока, да донникъ — и все тутъ. На что наши коровенки, и тѣ по раменямъ пасутся, а сыты не бываютъ, зимой стоятъ на соломѣ, для того, что посыпки-то взять негдѣ, и на свой-отъ обиходъ хлѣбушко съ базару покупаемъ... Ну, отъ такого корму не диви, что здѣшняя скотина — кожа да кости. По этому по самому крупному скоту у насъ невозможно быть: зимнимъ дѣломъ и самъ голодомъ насидишься и жалованну корову сморишь; а лѣтомъ гдѣ ее пасти? У насъ по покосамъ да по раменямъ: собашникъ, болиголовъ, лютикъ, бѣшеница, молочай, жабникъ6 . Ну какъ казенна-то корова да нахватается этой дряни, съ голодухи-то? Вези подъ оврагъ да принимай отъ начальства остуду, не умѣлъ-де, мошенникъ, жалованной скотины соблюсти. И то сказать, въ способныхъ-то мѣстахъ не хитро дѣло мужику казенну корову во дворъ взять, да хитрое дѣло держать ее. Дадутъ тебѣ корову и надзоръ приставятъ къ ней. Зачнутъ къ мужику наѣзжать: понавѣдаться, здоровенько ли, молъ, жалованна-то коровушка поживаетъ, держитѣ ли хозяинъ ее въ теплѣ да въ холѣ. А вѣдь самъ ты, родименькій, знаешь. что наѣздь-отъ начальства изъ мошны деньгу волочитъ; и курочку ему заколи, и говядинки купи, и калачика, а по питейной части, окромѣ простого, виноградненькаго потребуется. По этому по самому, родимый, мужички наши отъ казеннаго скота и откупилисъ, для того, что жалованна-то корова невпримѣръ дороже купленной обойдется. Нѣтъ, на что ужъ намъ хороши коровы?.. Намъ бы вотъ кулижки позволили, вѣкъ бы стали Бога благодарить.
— Самъ же ты, дѣдушка, сказалъ, что кулижки лѣсъ губятъ, и что запретъ на нихъ положенъ ради порядковъ.
— Вѣстимо, родименькій. Знамо дѣло, для порядковъ. Какъ же намъ жить безъ порядковъ?.. Никакъ нельзя... Примѣромъ сказать, хоть объ лѣсѣ, нельзя не молвить, что губленье губленью розь... Самъ посуди, кормилецъ, какое губленье лѣсу отъ кулижки? Много ли мѣста подъ нее надоть?.. И то сказать — лѣсъ-отъ на кулижки палятъ вѣдь не строевой, недровяной, а больше все заборникъ да прясельникъ. А заборнику да прясельнику по нашимъ мѣстамъ такое мѣсто, что, какъ ты его ни руби, онъ изъ земли такъ и лѣзетъ, ровно претъ его оттуда кто.
— Дѣдушка да вѣдь отъ прясельника и хорошій лѣсъ загорится. Тогда что?
— А какъ ему загорѣться-то, родимый?.. Хорошему-то лѣсу? Лѣсной-отъ пожаръ по низу не ходитъ, верхомъ все. А кулижку-то прежде повалятъ да потомъ зажгутъ — она и горитъ низомъ, по верху ходу ей нѣтъ.
— Какъ же можно попусту лѣсъ губить? Жечь его задаромъ? Жаль такого добра.
— Точно, правда, родимый. Лѣсъ вещь дорогая, дорогая, кормилецъ: какъ не жаль лѣса, когда онъ горитъ? Ужъ такъ его жаль, такъ жаль, что и сказать не можно. Какъ этакъ увидишь, что лѣсокъ-отъ гдѣ-нибудь загорѣлся, такъ горько станетъ, подумаешь: "Вотъ ростилъ его Господь долгія лѣта, и стоялъ онъ, человѣка дожидаючись, чтобъ извелъ на показанную Богомъ потребу, а теперь за грѣхи наши — горить безъ пути"... Да вотъ неподалеку отъ насъ, въ Наумовской волости такая палестина лѣсу выгорѣла, подумать страшно: отъ Рожествина почитай до Толмазина, верстъ на тридцать выхватило. А лѣсъ-отъ былъ кондовый, дерево-то не охватишь. Загорѣлось отъ Божьей воли, отъ молоньи, а друго дѣло, не знаю. Ну, дерево-то хоша и обгорѣло, а все-таки было годно для того, что въ лѣсномъ-то пожарѣ только хвоя да сучья горятъ, а самому дереву вреды нѣтъ. Наши мужички и хотѣли-было купить тотъ горѣлый лѣсъ, на сплавъ чтобъ его въ низовы города. И купцы пріѣзжали, не по одинъ разъ смотрѣли, тоже хотѣли купить. За весь-отъ, что его погорѣло, два ста тысячъ на монету давали, а Василій Трофимычъ, что нами въ ту пору заправлялъ, отписалъ къ самому большому начальству, что тѣхъ денегъ взять мало, коли, дескать, сдѣлать торги, такъ больше дадутъ. Требовалъ, видишь, родименькой. Василiй-отъ Трофимычъ двадцатъ тысячъ благодарности, а его не ублаготворили. Поэтому и прописалъ, чтобы лѣсъ не продавать, казнѣ-де убытки будуть. На третiй годъ послѣ пожару межевой наѣзжалъ, велѣно ему было доподлинно вымѣрять много-ль погорѣло казеннаго лѣсу, и сосчитать скалько придется на продажу бревенъ, и какой толщины будуть они. Ну, палестина не малая — скоро ли ее вымѣряешь Наѣзжалъ года по два, — да все-то, кормилецъ, въ саму рабочую пору. Понятыхь сбивалъ, подводы, ну и благодарности тоже требовалъ, безъ того ужъ нельзя. Да окромя благодарности: харчевыя, да свѣчныя, да питейныя. Однѣхъ питейныхъ что вышло! Человѣкъ-отъ былъ пьющiй, народъ-оть съ нимъ тоже до винца охочiй: бывало, каждый Божій день два либо три штофа пѣннику. Ну, послалъ межевой планты, куда слѣдуетъ: по времени и вышло объ лѣсѣ рѣшенье: торги произвесть, кто больше дастъ, тому его и продать. А рѣшенье-то выслали послѣ пожару на восьмой годъ: той порой лѣсъ-оть подгнилъ, вѣтромъ его повалило, и остались однѣ гнилыя колоды: лежатъ комлемъ вверхъ и новому лѣсу расти не даютъ, корни-то выворотило, землю отъ того всю изрыло. Не то, чтобъ купить, — съ казны еще стали просить, мѣсто-то бы только очистить... Такъ и запропало Божье мѣсто: гарь теперь одна, не пролѣзешь. Грибы даже не растутъ только и пользы, что малиннику много разродилось. Мѣсто хоть совсѣмъ брось, только бѣглымъ да скрывающимъ скитникамъ жилье уготовали, а больше ничего... Такъ воть оно что, родненькой! — промолвилъ дѣдушка, немного помолчавши. — Какъ можно сказать чтобъ мы не жалѣли лѣсу! Сердце кровью обольется, какъ завидишь лѣсной пожаръ. Думаешь: "Ну какъ и этотъ лѣсъ задаромъ пропадетъ?" Какъ намъ не жалѣть лѣсу, родимый? Вѣдь его Богь не про кого, что про насъ, выростилъ.
— Ты сказалъ, дѣдушка, что хлѣбъ-оть у васъ плохо родится. Что-жъ, промыслами кормитесь?
— Какъ же, родименькой. Промысломъ только и живемъ, издѣльемъ то-есть. Хлѣбца-то мало, кулижекъ-то палить не велятъ, такъ мы все больше около лѣску промышляемъ. Котора деревня ложки точить, котора чашки, по другимъ мѣстамъ смолу сидятъ, лыко дерутъ, рогожи ткутъ: только лѣскомъ И живемъ, родимый! Оттого-то лѣсокъ-оть и любъ намъ, оттого-то мы его и жалѣемъ — вѣдь онъ нашъ поилецъ, кормилецъ.
— За попенныя лѣсъ-отъ берете?
— За попенныя, кормилец, за попенныя. Какъ же можно безъ попенныхъ? Не велять. Да попенныя что? Деньги не великія, заминки только много отъ нихъ... Лѣсной-отъ тоже вѣдь баринъ, стало-быть, благодарности требуеть. Да это бы еще ничего — безъ благодарности какъ же ему и быть, на то онъ лѣсной. А вотъ иные больно неподходящи бывають и на руку крѣпки: чуть ему слово, онъ тебя изобьетъ, какъ ему хочется. Станешь съ нимъ порядкомъ говорить, а онъ свое: "Развѣ, говоритъ, не знаешь, что ты весь въ моихъ рукахъ — застану, говорить, съ топоромъ въ лѣсу, до смерти могу убить... Знаешь ли, говоритъ, что, когда лѣсной порубку преслѣдуетъ, дозволяется ему вора изъ ружья застрѣлить? Такъ поэтому ты, говоритъ, и долженъ ухо востро держать и меня почитать больше, чѣмъ исправника аль окружного, потому что тѣ только спину тебѣ вздеруть, а я, ежель захочу, до смерти могу застрѣлить".
"Нашъ лѣсной Иванъ Васильичъ — добрый, хорошій баринъ — а этакъ же иной разъ нашего брата попугиваеть. Спервоначалу-то думали — морочить: "Какъ же можно ему человѣка застрѣлить", этакъ, знаешь, думаемъ. Да грамотеи изъ вашихъ мужичковъ доподлинно въ законныхъ книжкахъ вычитали, что лѣсная стража, ежели кого преслѣдуеть, можетъ того человѣка убить, и смертное убійство въ грѣхъ ей не вмѣняется. Такая статья есть, кормилецъ... Оть этого лѣсной нашему брату страшнѣй всякаго: другой баринъ, какъ великъ ни будь, все-таки живота лишить не можеть, а лѣсному это, стало-быть, можно. Правду сказать, таковыхь случаевъ не слыхать, а все-таки страху много. Какъ же послѣ того не ублаготворишь ты его? Умирать не своей смертью кому охота? Хоть, можеть-быть, онъ только для острастки такія рѣчи говоритъ, однакожъ все дѣло въ его рукахъ. Ну, а какъ стрѣльнеть? Тогда что?
"Вотъ еще эти издѣльны билеты у насъ! Такую заминку дѣлаютъ, что просто не приведи Господи! Что мужикъ ни сработаеть: смолы-ль насидитъ, кадушекъ ли, ведеръ ли надѣлаетъ, чашекь ли наточить, — на всяко издѣлье, какъ его на продажу везти, долженъ у лѣсного билеть выправить. И въ тотъ билеть на дорогѣ всякій у тебя смотрить, лѣнивый развѣ про билеть не спрашиваеть... И на перевозахь съ нимъ задержка, и на базарѣ хлопоть не оберешься. А въ города да на ярмонки лучше не ѣзди. Всякій тамъ съ тебя сорвать норовитъ: и городничій, и квартальный, и исправникъ; будочникъ привяжется — и будочннка ублаготвори, не то скажетъ, что издѣлье изъ краденаго лѣса: тебя послѣ по судамъ и затаскаютъ. А билетъ дають одинъ, сколько мужикъ ни наработаетъ товару, ему все один билетъ. Иной разъ и повезъ бы издѣлье самъ на базаръ, а сына на другой бы послалъ, да страшно: билетъ-отъ не разорвать стать, а куда безъ билета пріѣхалъ, тамъ скажуть, что ты воровское издѣлье привезъ, и такъ тебя оборвутъ, что долго будешь помнить, каково безъ издѣльнаго билета на базаръ выѣзжать.
"Тоже вотъ и насчетъ штрафныхъ за неуборку вершинъ и сучьевъ. Это ужъ выходитъ для насъ немножко и обидно, родименькой. Самъ ты посуди, кому хочется штрафованнымъ быть? Штрафъ-оть хоть не великъ, да слово-то будто обидно. Да этотъ же штрафъ, лѣсной беретъ напередъ, заодно съ попенными, точно тому дѣлу такъ и надо быть, чтобы каждый человѣкъ штрафился. Ты возъми хоть два, хоть три гривенника — за тѣмъ мы не стоимъ — да штрафомъ-то не зови, а то вѣдь, что тамъ ни говори, все же выходишь ты человѣкъ нехорошій, коли штрафъ съ тебя взятъ. Да что еще лѣсной-отъ говоритъ, какъ придешь къ нему за билетомъ: "Ты, говоритъ, вершины-то да сучья не убирай, а какъ отъ этого казенному лѣсу порча, такъ и подай за то гривенникъ штрафу, да подай напередъ, чтобъ послѣ мнѣ тебя не разыскивать". Оно и обидно таки рѣчи слушать: вѣдь это все одно, что скажутъ тебѣ, казну-де ты обворовалъ. Такимъ дѣломъ обзывать невиноватаго, кажись бы, не надо.
"А куда убирать вершины да сучья — ни у насъ ни по другимъ волостямъ мѣстъ не отведено... А мѣста наши ровныя: ни горъ ни овраговъ верстъ на сотню во всѣ стороны нѣтъ, валить-то вершины да сучья и некуда. Разъ было — кучились мужики лѣсному, всѣмъ міромъ кланялись, "укажите, молъ, ваше благородіе, такое мѣсто". Такъ онъ поди-ка какъ разлютовался. "Учить, говоритъ, меня вздумали? Объ васъ же, говоритъ, начальство заботу принимаетъ, нарочно штрафы учредило, чтобъ васъ отъ дѣла не отрывать, а вы же, мошенники, еще неблагодарны остаетесь! Да пикни, говоритъ, у меня кто-нибудь хоть единое слово, не то что безъ промыслу — безъ дровъ, безъ лучины оставлю. Лишу и тепла и свѣта на всю зиму зименскую". Да весь міръ въ зашей. Опослѣ еще похвалялся нашему головѣ: "Вотъ, говоритъ, отведу я имъ мѣсто верстъ за пятьдесятъ, такъ узнаютъ кузькину мать". Что ты станешь дѣлать, родимый мой?
"Да нашъ баринъ — добрый и смирный, Иванъ-отъ Васильичъ. Бога надо благодарить за такое начальство. Просто сказать — душа-человѣкъ. Другой разъ и покричитъ, и побьетъ, и убить изъ ружья погрозится, а все же съ нимъ говорить хоть можно — на рѣчи охочій. И много еще милости оказываетъ, дай Богъ ему многолѣтняго здравія. Хоть бы насчетъ лажу. Вѣдь прежде, родименькій, цѣлковый-отъ четыре рубля двадцать пять копеекъ ходилъ, а потомъ его на три съ полтиной поворотили. Теперь деньги у мужика хоть и тѣ же, да счетомъ-то ихъ стало меньше, оно будто ихъ и не хватаетъ. И по всѣмъ мѣстамъ въ нынѣшни времена, гдѣ ни послышишь — лажъ-отъ вездѣ порѣшился, а нашъ Иванъ Васильичъ, дай Богъ ему здоровья, до сихъ поръ лажемъ милуетъ. Попенны деньги, тѣ на серебро беретъ, а насчетъ иныхъ сборовъ, которы ему слѣдуютъ: за троицки березки, за вѣники, грибной сборъ, орѣховый, за стрѣльбу дичины, дровяныя, лучинныя, харчевыя, это все, дай Богъ ему здоровья, съ лажемъ принимаетъ. Оно нашему брату и повыгоднѣй... Поэтому — хоть иной разъ Иванъ Васильичъ какого недослушника и поизобидитъ, а все-жъ мы довольны имъ остаемся: отецъ родной — не баринъ.
"За такимъ лѣснымъ, какъ Иванъ Васильичъ, дай ему Богь многолѣтняго здравія, жить можно, и только Бога надо благодарить... А вотъ въ Липовской волости лѣсной-отъ Петръ Егорычъ — вотъ ужъ бѣда: строгій-настрогій и самый не подходящій. Слова съ мужикомъ не молвитъ, глядитъ волкомъ и все норовитъ тебя въ зубы. Какъ ты его ни ублаготворяй, ему все мало, "Мѣсто мое, говоритъ, въ Питерѣ, не у васъ въ трущобѣ съ волками да съ медвѣдями, такъ за это за самое, говорить, ты и долженъ меня ублаготворить. Да помни, говоритъ, расканалья ты этакая, что надо мной есть палата, и потому я самъ подъ сборами нахожусь". Что съ такимъ бариномъ подѣлаешь? А нашему брату безъ лѣсу никакъ невозможно; лѣсомъ только и живемъ. "Придетъ къ Петру Егорычу мужикъ за билетомъ, попенны принесетъ, ну и почести сколько слѣдуетъ, да коли баринъ на ту пору въ сердцахъ — въ карты проигрался, аль жену въ городъ за покупками снаряжаетъ, заломитъ онъ такую благодарность, что затылокъ затрещитъ. А какъ мужикъ зартачится, да въ цѣнѣ не сойдутся, Петръ Егорычъ ему и молвитъ: "приходи завтра". Завтра да завтра, да дѣло-то до Евдокеи-плющихи7 и дотянетъ. Придетъ мужикъ на Евдокею, онъ билетъ ему выдастъ и окромѣ попенныхъ, — каковъ есть мѣдный грошъ, — не возьметъ. И давать станетъ, еще зарычитъ, ровно медвѣдь: "я человѣкъ благородный, на подлости не пойду, мундира марать не стану. Какъ ты смѣлъ, говоритъ, мошенникъ этакой, взятку мнѣ давать? Да за это, говоритъ, въ Сибирь можешь угодить, коли я захочу". Швырнетъ благодарность-то обругаетъ, иной разъ поколотитъ. А въ билетѣ пропишетъ, что выдаль его не на Евдокею, а на Крещенье, либо на Спиридона-поворота8 . Мужикъ, коли не былъ ученъ, сдуру-то пожалуй, обрадуется, что дешево выправилъ билеть, да на радостяхъ за топоръ — и въ лѣсъ. И только-что успѣетъ онъ свалить деревья, что въ билетѣ прописаны, Петръ Егорычъ предъ нимъ ровно изъ земли выросъ. Вспороть прикажетъ, веревками руки-ноги скрутитъ и велитъ полѣсовнымъ въ городъ его везти, — рубилъ-де не въ урочное время. Потому видишь ты, родименькой, съ Евдокеина-то дня рубкѣ лѣсу запретъ, для того, что тутъ въ соку онъ бываетъ. Ну, ладно, хорошо. Наругается досыта, ружье на мужика наставитъ, говоритъ: "Убью и отвѣчать не буду: чорту баранъ готовъ ободранъ. Давай пятьдесятъ цѣлковыхъ, не то по суду больше возьмуть". Есть умужика деньги — дасть, нѣтъ — подъ судъ его. Тамъ и распоясывайся какъ знаешь, да еще въ тюрьмѣ насидишься.
"Попался этакъ ему мой внучекъ, деревни Жужелки крестьянинъ, Василій Блинниковъ. Моя-то дочка, видишь ты, въ Жужелку выдана: такъ Васька-то внучкомъ мнѣ и приходится. Затребовалъ съ него Петръ Егорычъ шесть золотухъ; тотъ заупрямился, не далъ. Онъ возьми да дѣло-то и затяни за Евдокею, на Сорокъ мучениковъ9 билетъ-то выдалъ, а прописалъ, что выданъ за день до Рождества. Васютка, дѣломъ не волоча, въ лѣсъ: свалилъ пятьдесятъ, никакъ, деревъ, что въ билетѣ прописаны, да только-что свалилъ, Петръ Егорычъ и шасть на то самое мѣсто. Поругалъ, поколотилъ, убить погрозился, пятьдесятъ цѣлковыхъ спросилъ. Васька не далъ: онъ его въ городъ. Что-жъ ты думаешь, родимый? Оцѣнили каждое бревно, по расписанію, въ два цѣлковыхъ, да съ Васютки но суду семьсоть рублевъ на монету безъ лажу и взяли. Вдвое, вишь, по закону взысканье-то полагается. Что станешь дѣлатъ? Мужикъ былъ справный, по всей волости немного такихъ было, теперь въ разоръ разорили его. Пять лошадокъ держалъ, полная чаша, а теперь ровно бобыль какой, и коровенки-то ребятишкамъ на молоко даже нѣтъ. И въ палату ходили, къ губернатору: вездѣ сказали, что дѣло сдѣлано, какъ быть ему слѣдуеть.
"Ужъ бранилъ же я Ваську и клюкой побилъ. "Зачѣмъ, го ворю, несъ ты этакой, не ублаготворилъ лѣсного шестью золотухами, зачѣмъ опять, говорю, не далъ ты ему пятидесяти цѣлковыхъ, какъ онъ въ лѣсу тебя накрылъ?.." Да что толковать? — стараго не воротишь. Да, родименъкой, супротивъ вѣтру не подуешь... Вотъ за Васькино упрямство и покаралъ его Господь. И самъ-отъ разорился, и ребятишкамъ по міру придется идти.
"Да, родименькой, ужъ оно такъ и слѣдуетъ. На то и порядки установлены, чтобы ихъ исполнять. Вѣдь они для насъ же, глупыхъ, начальствомъ ставятся, безъ порядковъ како ужъ житье? А кто супротивъ порядковъ пойдетъ, тоть отвѣчай спиной и мошной. Это ужъ такъ слѣдуетъ. Вотъ и внучку такія же рѣчи я баялъ, да ужъ нечего дѣлать. Ну какъ ему можно было согрубить передъ Петромъ Егорычемъ? Вѣдь лѣсной — начальство, а по нашимъ мѣстамъ начальство-то самое первое, для того что лѣсомъ только и дышимъ. А передь начальствомъ имѣй голову наклонну, а сердце покорно. Начальство должно во всемъ слушаться, и велѣно за него Бога молить. Какъ же можно было ему огорчать Петра Егорыча? И ближній человѣкъ, и болѣзнь утробы моей, а надо правду говорить. Что въ самомъ дѣлѣ?
"И какой еще чудной Васютка-то! Чему скорбитъ! "Мнѣ, говоритъ, не то обидно, что меня ободрали да нищимъ пустили, а то, что судили меня съ Прошкой Малыгинымъ: — ему особенныя права дали, а меня разорили". А Прошка Малыгинъ. родименькой, ихней же деревни мужичонка есть — воръ отъявленный — давно ему мѣсто въ Сибири аль въ "рестанской" ротѣ, да все только въ подозрѣнiи остается. Спервоначалу-то и онъ былъ справный мужикъ, да хмелемъ зашибся, ну, а зелено на пагубу дано, къ добру оно не приведеть. Съякшался Прошка съ кабацкими сидѣльцами, пропилъ, что было у него, сталъ изъ дому таскать, да старикъ-отецъ еще живъ, пріостановилъ. Связался Прошка съ ворами да съ бѣглыми солдатами и пошелъ за добромъ черезъ заборъ ходить да на большой дорогѣ у тарантасовъ чемоданы рѣзать. Маялись съ нимъ, маялись жужельски мужики — однакожъ поймали съ поличнымъ. Судъ наѣхалъ — временное, значить, отдѣленіе. Проживало въ деревнѣ недѣли двѣ. Дорого обошлось жужельскимъ Прошкино дѣло!.. Вѣдь кто по суду ли наѣхалъ, всякому припасай и чаю съ сахаромъ, и вина, и всакихъ харчей. Въ двѣ-то недѣли всѣхъ курицъ въ Жужелкѣ перерѣзали, что барановъ перекололи, а свиней, гусей и всякой животины не столь переѣли, околь озорствомъ разбросали... Да что тутъ говорить — извѣстно дѣло: воръ воруетъ — міръ горюетъ; а воръ попалъ — такъ и міръ пропалъ. У Прошки обыскъ дѣланъ былъ: подъ поломъ много краденаго нашли. Посадили Прошку въ острогъ; сидитъ годъ, сидитъ другой, отъѣлся на острожныхъ-то калачахъ — быкъ быкомъ сталъ. На третій годъ Прошкино дѣло рѣшили. Привели его въ судъ выслушивать рѣшенье, и Васютку моего туда-жъ пригнали. Спервоначалу Васькѣ рѣшенье вычитали: взять сь него семьсотъ на монету, а послѣ того Прошкѣ стали вычитывать. Вычитываютъ Прошкѣ такой судъ: "Слѣдовало бы тебя, деревни Жужелки вора, Прошку Малыгина, за твое великое воровство послать на житье въ дальны губернiи, да по статьѣ закона замѣна выходитъ, и по этой статьѣ слѣдуетъ тебя, Прошку, въ "рестанску" роту на полтора года. А какъ-де въ нашей губерніи "рестанской" роты покамѣстъ еще не завели, такъ по этому самому случаю тебѣ, Прошкѣ, по другой статьѣ друга замѣна выходитъ: сидѣть тебѣ, вору, въ рабочемъ домѣ два года три мѣсяца. А какъ въ рабочемъ домѣ и безъ тебя, вора Прошки, много сидѣльцевъ и посадить тебя, мошенника, некуда, такъ по этому случаю выходитъ тебѣ по третьей статьѣ третья замѣна: велѣно тебѣ, Прошкѣ, дать восемьдесять пять розогъ при полиціи". Прочитавши такой судъ, судья спросилъ Прошку: "Доволенъ ли, говоритъ, рѣшеньемъ?" А Прошка ногъ подъ собой не слышитъ: радъ-радешенекъ, что замѣсто дальней губерніи спиной отвѣтить можетъ. Поклонился судьѣ въ ноги: "Много, говоритъ, доволенъ вами, по гробъ жизни, говоритъ, не забуду вашей милости". А судья ему: "Погоди, говоритъ, вѣдь тебѣ, вору, грабителю, еще особенны права будутъ". Прошка призадумался. "Что-жъ, думаетъ, спину-ль вдругорядь станутъ драть, въ острогѣ-ль еще сидѣть доведется, али деньги потребуются?.." А судья ему: "Перво дѣло, говоритъ, не бывать тебѣ сиротскимъ опекуномъ; второе дѣло: не будутъ тебя въ свидѣтели брать; третье дѣло; не станутъ на мірской сходъ пускать; четвертое, говоритъ, дѣло: — ни въ головы, ни въ старшины, ни даже въ сотскіе аль въ десятскіе не станутъ тебя выбирать во всю твою жизнь". Повалился Прошка въ ноги, слезами заливается; "Отцы мои родные, говоритъ, благодѣтели вы мои, ужъ коли такія есть до меня ваши милости, нельзя ли приписать, чтобъ и подводъ-то съ меня не брали?.." Однакожъ подводами Прошку не помиловали, гоняетъ очередь съ другими наряду.
"Вотъ на это на самое и обижается Васютка: "Какъ же, говорить, это такъ? По Прошкину дѣлу — воръ Прошка; а по моему дѣлу — воръ не я. Какъ же съ меня семьсотъ цѣлковыхъ взяли, а ему права дали и сталъ онъ теперь счастливъ на всю жизнь?" я говорю: "Ты, Васька, молчи, на то порядокъ, и всякому свое счастье, а надо всѣми Богь. И ты, говорю, Бога не гнѣви: — лѣсного почитай, супротивничать не моги, а кому какое счастье Господь на судѣ посылаетъ: не тебѣ, сиволапому, о томъ разсуждать. Какъ ты себѣ ни мудри, а Богь надъ нами, и супротивъ начальниковъ ходить не велѣно. А такая супротивность, говорю, какъ твоя передъ Петромъ Егорычемъ, по всему хуже Прошкина воровства..."
Въ это время послышался колокольчикъ. Тарантасъ подъѣхалъ къ мельницѣ, и я простился съ дѣдушкой Поликарпомъ.
— А не можешь ли ты, родименькій, кулижки-то намъ выхлопотать? — проговорилъ онъ, когда я садился въ тарантасъ.
— Эхъ, ты!.. Еще съ кулигами тутъ! А ты знай ковыряй свои лапотки да языкъ-то не больно распущай, — молвилъ ямщикъ. — Еще кулиги захотѣлъ!.. Какія ужъ тутъ кулиги!.. Ѣхать, что ли, ваше высокородіе?
— Поѣзжай. Прощай, дѣдушка.
И лихой ямщикъ помчалъ по гладкой дорогѣ. Встрѣчались мужики съ бочками смолы, съ ведрами, кадушками, корытами и другимъ лѣснымъ издѣльемъ. Они торопливо сворачивали съ дороги и, издали снявъ шапки, низко кланялись. Ждали, что и я потребую издѣльнаго билета.
1. Двадцать второе января
2. Кулига — то же, что валки, чища, чащоба, огнище — расчищенный, выкорчеванный и выжженный подъ пашню лѣсъ.
3. Щестнадцатое августа.
4. На "Горахъ" — значить на правой сторонѣ Волги. "Нагорные" — жители правой стороны Поволжья.
5. Фермы.
6. Собашникь — Cynoglossum officinale; болиголовъ — Chaurophyllum; лютикъ — Aconitum; бѣшеница — Cicuta virosa; молочай — Euphorbium palustre; жабникъ — Ranunculus bulbosus — травы болѣе иди менѣе ядовитыя.
7. Первое марта.
8. Двѣнадцатое декабря
9. Девятое марта
|
