III.
Уже около недѣли Тарасъ Бульба жилъ съ сыновьями своими на Сѣчи. Остапъ и Андрій мало занимались военною школою. Сѣчь не любила затруднять себя военными упражненіями и терять время; юношество воспитывалось и образовывалось въ ней однимъ опытомъ, въ самомъ пылу битвъ, которыя оттого были почти безпрерывны. Казаки почитали скучнымъ занимать промежутки изученіемъ какой-нибудь дисциплины, кромѣ развѣ стрѣльбы въ цѣль, да изрѣдка конной скачки и гоньбы за звѣремъ въ степяхъ и лугахъ; все прочее время отдавалось гудьбѣ — признаку широкаго размета душевной воли. Вся Сѣчь представляла необыкновенное явленіе: это было какое-то безпрерывное пиршество, балъ, начавшійся шумно и потерявшій конецъ свой. Нѣкоторые занимались ремеслами, иные держали лавочки и торговали; но большая часть гуляла съ утра до вечера, если въ карманахъ звучала возможность и добытое добро не перешло еще въ руки торгашей и шинкарей. Это общее пиршество имѣло въ себѣ что-то околдовывающее. Оно не было сборищемъ бражниковъ, напившихся съ горя; но было просто бѣшеное разгулье веселости. Всякій приходящій сюда позабывалъ и бросалъ все, что дотолѣ его занимало. Онъ, можно сказать, плевалъ на свое прошедшее и беззаботно предавался волѣ и товариществу такихъ же, какъ самъ, гулякъ, не имѣвшихъ ни родныхъ, ни угла, ни семейства, кромѣ вольнаго неба и вѣчнаго пира души своей. Это производило ту бѣшеную веселость, которая не могла бы родиться ни изъ какого другого источника. Разсказы и болтовня, среди собравшейся толпы, лѣниво отдыхавшей на землѣ, часто такъ были смѣшны и дышали такою силою живого разсказа, что нужно было имѣть всю хладнокровную наружность запорожца, чтобы сохранить неподвижное выраженіе лица, не моргнувъ даже усомъ, — рѣзкая черта, которою отличается донынѣ отъ другихъ братьевъ своихъ южный россіянинъ. Веселость была пьяна, шумна, но при всемъ томъ это не былъ черный кабакъ, гдѣ мрачно искажающимъ весельемъ забывается человѣкъ: это былъ тѣсный кругъ школьныхъ товарищей. Разница была только въ томъ, что, вмѣсто сидѣнія за указкой и пошлыхъ толковъ учителя, они производили набѣгъ на пяти тысячахъ коней; вмѣсто луга, гдѣ играютъ въ мячъ, у нихъ были неохраняемыя, безпечныя границы, въ виду которыхъ татаринъ выказывалъ быструю свою голову и неподвижно, сурово глядѣлъ турокъ въ зеленой чалмѣ своей. Разница та, что вмѣсто насильной воли, соединившей ихъ въ школѣ, они сами собою кинули отцовъ и матерей и бѣжали изъ родительскихъ домовъ; что здѣсь были тѣ, у которыхъ уже моталась около шеи веревка и которые, вмѣсто блѣдной смерти, увидѣли жизнь, и жизнь во всемъ разгулѣ; что здѣсь были тѣ, которые, по благородному обычаю, не могли удержать въ карманѣ своемъ копѣйки; что здѣсь были тѣ, которые дотолѣ червоненъ считали богатствомъ, у которыхъ, по милости арендаторовъ-жидовъ, карманы можно было выворотить безъ всякаго опасенія что нибудь выронить. Здѣсь были всѣ бурсаки, не вытерпѣвшіе академическихъ лозъ и не вынесшіе изъ школы ни одной буквы; но вмѣстѣ съ ними здѣсь были и тѣ, которые знали, что такое Горацій, Цицеронъ и римская республика. Тутъ было много тѣхъ офицеровъ, которые потомъ отличались въ королевскихъ войскахъ; тутъ было множество образовавшихся опытныхъ партизановъ, которые имѣли благородное убѣжденіе мыслить, что все равно, гдѣ бы ни воевать, только бы воевать, потому что неприлично благородному человѣку быть безъ битвы. Много было и такихъ, которые пришли на Сѣчь съ тѣмъ, чтобы потомъ сказать, что они были на Сѣчи, и уже закаленные рыцари. Но кого тутъ не было? Эта странная республика была именно потребностію того вѣка. Охотники до военной жизни, до золотыхъ кубковъ, богатыхъ парчей, дукатовъ и реаловъ, во всякое время могли найти здѣсь работу. Одни только обожатели женщинъ не могли найти здѣсь ничего, потому что даже въ предмѣстье Сѣчи не смѣла показываться ни одна женщина.
Остапу и Андрію казалось чрезвычайно страннымъ, что при нихъ же приходила на Сѣчь бездна народа и хоть бы кто-нибудь спросилъ: откуда эти люди, кто они и какъ ихъ зовутъ? Они приходили сюда, какъ будто бы возвращались въ свой собственный домъ, откуда только за часъ передъ тѣмъ вышли. Пришедшій являлся только къ кошевому, который обыкновенно говорилъ: — "Здравствуй! Во Христа вѣруешь?" — "Вѣрую!" отвѣчалъ приходившій. — "И въ Троицу Святую вѣруешь?" — "Вѣрую!" — "И въ церковь ходишь?" — "Хожу!" — "А ну, перекрестись!" Пришедшій крестился. — "Ну, хорошо!" отвѣчалъ кошевой: "ступай же, въ который самъ знаешь, курень". Этимъ оканчивалась вся церемонія. И вся Сѣчь молилась въ одной церкви и готова была защищать ее до послѣдней капли крови, хотя и слышать не хотѣла о постѣ и воздержаніи. Только побуждаемые сильною корыстію жиды, армяне и татары осмѣливались жить и торговать въ предмѣстьи, потому что запорожцы никогда не любили торговаться, а сколько рука вынула изъ кармана денегъ, столько и платили. Впрочемъ участь этихъ корыстолюбивыхъ торгашей была очень жалка: они походили на тѣхъ, которые селились у подошвы Везувія, потому что какъ только у запорожцевъ не ставало денегъ, то удалые разбивали ихъ лавочки и брали всегда даромъ. Сѣчь состояла изъ шестидесяти слишкомъ куреней, которые очень похожи были на отдѣльныя независимыя республики, а еще болѣе на школу и бурсу дѣтей, живущихъ на всемъ готовомъ. Никто ничѣмъ не заводился и ничего не держалъ у себя: все было на рукахъ у куренного отамана, который за это обыкновенно носилъ названіе батька. У него были на рукахъ деньги, платья, весь харчъ, саламата, каша и даже топливо; ему отдавали деньги подъ-сохранъ. Не рѣдко происходила ссора у куреней съ куренями: въ такомъ случаѣ дѣло тотъ же часъ доходило до драки. Курени покрывали площадь и кулаками ломали другъ другу бока, покамѣстъ одни не пересиливали наконецъ и не брали верхъ, и тогда начиналась гульня. Такова была эта Сѣчь, имѣвшая столько приманокъ для молодыхъ людей. Остапъ и Андрій кинулись со всею пылкостію юношей въ это разгульное море, и забыли вмигъ и отцовскій домъ, и бурсу, и все, что волновало прежде душу, и предались новой жизни. Все занимало ихъ: разгульные обычаи Сѣчи и немногосложная управа и законы, которые казались имъ даже слишкомъ строгими среди такой своевольной республики. Если казакъ проворовался, укралъ какую-нибудь бездѣлицу, это считалось уже поношеніемъ всему казачеству: его, какъ безчестнаго, привязывали къ позорному стодбу и клали возлѣ него дубину, которою всякій проходящій обязанъ былъ нанести ему ударъ, пока такимъ образомъ не забивали его до смерти. Неплатившаго должника приковывали цѣпью къ пушкѣ, гдѣ долженъ былъ онъ сидѣть до тѣхъ поръ, пока кто-нибудь изъ товарищей не рѣшался его выкупить, заплативши за него долгъ. Но болѣе всего произвела впечатлѣніе на Андрія страшная казнь, опредѣленная за смертоубійство. Тутъ же при немъ вырыли яму, опустили туда живого убійцу и сверхъ него поставили гробъ, заключавшій тѣло имъ убіеннаго, и потомъ обоихъ засыпали землею. Долго потомъ все чудился ему страшный обрядъ казни и все представлялся этотъ заживо засыпанный человѣкъ вмѣстѣ съ ужаснымъ гробомъ.
Скоро оба молодые казака стали на хорошемъ счету у казаковъ. Часто, вмѣстѣ съ другими товарищами своего куреня, а иногда со всѣмъ куренемъ и съ сосѣдними куренями, выступали они въ степи для стрѣльбы несмѣтнаго числа всѣхъ возможныхъ степныхъ птицъ, оленей и козъ, или же выходили на озера, рѣки и протоки, отведенные по жребію каждому куреню, закидывать невода, сѣти, и тащить богатыя тони на продовольствіе всего куреня. Хотя и не было тутъ науки, на которой пробуется казакъ, но они стали уже замѣтны между другими молодыми прямою удалью и удачливостью во всемъ. Бойко и мѣтко стрѣляли въ цѣль, переплывали Днѣпръ противъ теченія — дѣло, за которое новичокъ принимался торжественно въ казацкіе круги. Но старый Тарасъ готовилъ имъ другую дѣятельность. Ему не по душѣ была такая праздная жизнь: настоящаго дѣла хотѣлъ онъ. Онъ всё придумывалъ, какъ бы поднять Сѣчь на отважное предпріятіе, гдѣ бы можно было разгуляться, какъ слѣдуетъ рыцарю; наконецъ, въ одинъ день пришелъ къ кошевому и сказалъ ему прямо: — Что, кошевой? пора бы погулять запорожцамъ.
— Негдѣ погулять, отвѣчалъ кошевой, вынувши изо рта маленькую трубку и сплюнувъ на сторону.
— Какъ негдѣ? можно пойти на турещину, или на татарву.
— Не можно ни въ турещину, ни на татарву, отвѣчалъ кошевой, взявши опять хладнокровно въ ротъ свою трубку.
— Какъ не можно?
— Такъ; мы обѣщали султану миръ.
— Да вѣдь онъ бусурманъ: и Богъ, и Святое Писаніе велитъ бить бусурмановъ.
— Не имѣемъ права. Еслибъ не клялись еще нашей вѣрою то, можетъ-быть, и можно было бы; а теперь нѣтъ, не можно.
— Какъ не можно? Какъ же ты говоришь: не имѣемъ права? Вотъ у меня два сына, оба молодые люди. Еще ни разу ни тотъ, ни другой не былъ на войнѣ, а ты говоришь: не имѣемъ права, а ты говоришь: не нужно идти запорожцамъ.
— Ну ужъ не слѣдуетъ такъ.
— Такъ стало-быть слѣдуетъ, чтобы пропадала даромъ казацкая сила, чтобы человѣкъ сгинулъ, какъ собака, безъ добраго дѣла, чтобы ни отчизнѣ, ни всему христіанству не было отъ него никакой пользы? Такъ на что же мы живемъ, на какого чорта мы живемъ? растолкуй ты мнѣ это. Ты человѣкъ умный, тебя не даромъ выбрали въ кошевые; растолкуй мнѣ, на что мы живемъ?
Кошевой не далъ отвѣта на этотъ запросъ. Это былъ упрямый казакъ. Онъ немного помолчалъ и потомъ сказалъ. — А войнѣ все-таки не бывать.
— Такъ не бывать войнѣ? спросилъ опять Тарасъ.
— Нѣтъ.
— Такъ ужъ и думать объ этомъ нечего?
— И думать объ этомъ нечего.
"Постой же ты, чортовъ кулакъ!" сказалъ Бульба про себя: "ты у меня будешь знать!" и положилъ тутъ же отмстить кошевому.
Сговорившись съ тѣмъ и другимъ, задалъ онъ всѣмъ попойку, и хмельные казаки, въ числѣ нѣсколькихъ человѣкъ, повалили прямо на площадь, гдѣ стояли привязанныя къ столбу литавры, въ которыя обыкновенно били сборъ на раду: не нашедшй палокъ, хранившихся всегда у довбиша, они схватили по полѣну въ руки и начали колотить въ нихъ. На бой прежде всего прибѣжалъ довбишъ, высокій человѣкъ, съ однимъ только глазомъ, однакожъ, несмотря на то, страшно заспаннымъ.
— Кто смѣетъ бить въ литавры? закричалъ онъ.
— Молчи! возьми свои палки, да и колоти, когда тебѣ велятъ! отвѣчали подгулявшіе старшины.
Довбишъ вынулъ тотчасъ изъ кармана палки, которыя онъ взялъ съ собою, очень хорошо зная окончаніе подобныхъ происшествій. Литавры грянули — и скоро на площадь, какъ шмели, стали собираться черныя кучи запорожцевъ. Всѣ собрались въ кружокъ, и послѣ третьяго боя показались, наконецъ, старшины: кошевой съ палицей въ рукѣ, знакомъ своего достоинства, судья съ войсковою печатью, писарь съ чернильницею и осаулъ съ жезломъ. Кошевой и старшины сняли шапки и раскланялись на всѣ стороны казакамъ, которые гордо стояли, подпершись руками въ бока.
— Что значитъ это собранье? чего хотите, панове? сказалъ кошевой. Брань и крики не дали ему говорить.
— Клади палицу! клади, чортовъ сынъ, сей же часъ палицу! не хотимъ тебя больше! кричали изъ толпы казаки. Нѣкоторые изъ трезвыхъ куреней хотѣли, какъ казалось, противиться; но курени, и пьяные, и трезвые, пошли на кулаки. Крикъ и шумъ сдѣлались общими.
Кошевой хотѣлъ было говорить, но, зная, что разъярившаяся, своевольная толпа можетъ за это прибить его на смерть, что всегда почти бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, поклонился очень низко, положилъ палицу и скрылся въ толпѣ.
— Прикажете, панове, и намъ положить знаки достоинства? сказали судья, писарь и осаулъ, и готовились тутъ же положить чернильницу, войсковую печать и жезлъ.
— Нѣтъ, вы оставайтесь! закричали изъ толпы: — намъ нужно было только прогнать кошевого, потому что онъ — баба, а намъ нужно человѣка въ кошевые.
— Кого же выберете теперь въ кошевые? сказали старшины.
— Кукубенка выбрать! кричала часть.
— Не хотимъ Кукубенка! кричала другая: — рано ему: еще молоко на губахъ не обсохло.
— Шило пусть будетъ атаманомъ! кричали одни — Шила посадить въ кошевые!
— Въ спину тебѣ шило! кричала съ бранью толпа — что онъ за казакъ, когда проворовался, собачій сынъ, какъ татаринъ? Къ чорту, въ мѣшокъ пьяницу Шила!
— Бородатаго, Бородатаго посадимъ въ кошевые!
— Не хотимъ Бородатаго! къ нечистой матери Бородатаго.
— Кричите Кирдягу! шепнулъ Тарасъ Бульба нѣкоторымъ.
— Кирдягу! Кирдягу! кричала толпа. — Бородатаго, Бородатаго! Кирдягу, Кирдягу! Шила! Къ чорту съ Шиломъ! Кирдягу!
Всѣ кандидаты, услышавъ произнесенными свои имена тотчасъ же вышли изъ толпы, чтобы не подать никакого повода думать, будто бы они помогали личнымъ участьемъ своимъ въ избраніи.
— Кирдягу! Кирдягу! раздалось сильнѣе прочихъ. — Бородатаго! Дѣло принялись доказывать кулаками — и Кирдяга восторжествовалъ.
— Ступайте за Кирдягою! закричали. Человѣкъ десятокъ казаковъ отдѣлилось тутъ же отъ толпы; нѣкоторые изъ нихъ едва держались на ногахъ — до такой степени успѣли нагрузиться, и отправились прямо къ Кирдягѣ объявить ему о его избраніи.
Кирдяга, хотя престарѣлый, но умный казакъ, давно уже сидѣлъ въ своемъ куренѣ и какъ будто бы не вѣдалъ ни о чемъ происходившемъ. — Что, панове? что вамъ нужно? спросилъ онъ.
— Иди, тебя выбрали въ кошевые!.
— Помилосердствуйте, панове! сказалъ Кирдяга: — гдѣ мнѣ быть достойну такой чести? гдѣ мнѣ быть кошевымъ! Да у меня и разума не хватитъ къ отправленію такой должности. Будто уже никого лучшаго не нашлось въ цѣломъ войскѣ?
— Ступай же, говорятъ тебѣ! кричали запорожцы. Двое изъ нихъ схватили его подъ руки, и какъ онъ ни упирался ногами, но былъ наконецъ притащенъ на площадь, сопровождаемый бранью, подталкиваньемъ сзади кулаками, пинками и увѣщаньями: "Не пяться же, чортовъ сынъ! принимай же честь, собака, когда тебѣ даютъ ее!" Такимъ образомъ введенъ былъ Кирдяга въ казачій кругъ.
— Что, панове? провозгласили во весь народъ приведшіе его: — согласны ли вы, чтобы сей казакъ былъ у насъ кошевымъ?
— Всѣ согласны! закричала толпа, и отъ крика долго гремѣло все поле.
Одинъ изъ старшинъ взялъ палицу и поднесъ ее новоизбранному кошевому. Кирдяга, по обычаю, тотчасъ же отказался. Старшина поднесъ въ другой разъ: Кирдяга отказался и въ другой разъ, и потомъ уже за третьимъ разомъ взялъ палицу. Одобрительный крикъ раздался по всей толпѣ, и вновь далеко загудѣло отъ казацкаго крика все поле. Тогда выступило изъ средины народа четверо самыхъ старыхъ, сѣдоусыхъ и сѣдочупринныхъ казаковъ (слишкомъ старыхъ не было на Сѣчи, ибо никто изъ запорожцевъ не умиралъ своею смертью) и, взявши каждый въ руки земли, которая на ту пору отъ бывшаго дождя растворилась въ грязь, положили ее ему на голову. Мокрая земля стекла съ его головы, потекла по усамъ и по щекамъ, и все лицо замарала ему грязью. Но Кирдяга стоялъ, не двигаясь съ мѣста, и благодарилъ казаковъ за оказанную честь.
Такимъ образомъ кончилось шумное избраніе, которому, неизвѣстно, были ли такъ рады другіе, какъ радъ былъ Бульба: этимъ онъ отомстилъ прежнему кошевому. Къ тому же и Кирдяга былъ старый его товарищъ и бывалъ съ нимъ въ однихъ и тѣхъ же сухопутныхъ и морскихъ походахъ, дѣля суровости и труды боевой жизни. Толпа разбрелась тутъ же праздновать избранье, и поднялась гульня, какой еще не видывали дотолѣ Остапъ и Андрій. Винные шинки были разбиты; медъ, горилка и пиво забиралисъ просто безъ денегъ; шинкари были уже рады и тому, что сами остались цѣлы. Вся ночь прошла въ крикахъ и пѣсняхъ, славившихъ подвиги, — и взошедшій мѣсяцъ долго еще видѣлъ толпы музыкантовъ, проходившихъ по улицамъ, съ бандурами, торбанами, круглыми балалайками, и церковныхъ пѣсенниковъ, которыхъ держали на Сѣчи для пѣнья въ церкви и для восхваленія запорожскихъ дѣлъ. Наконецъ хмѣль и утомленье стали одолѣвать крѣпкія головы. И видно было, какъ, то тамъ, то въ другомъ мѣстѣ, падалъ на землю казакъ; какъ товарищъ, обнявши товарища, расчувствовавшись и даже заплакавши, валился вмѣстѣ съ нимъ. Тамъ гурьбою улеглась цѣлая куча, тамъ выбиралъ иной, какъ бы получше ему улечься, и легъ прямо на деревянную колоду. Послѣдній, который былъ покрѣпче, еще выводилъ какія-то безсвязныя рѣчи; наконецъ и того подкосила хмельная сила, повалился и тотъ, и заснула вся Сѣчь.
|
